Модернистская проза в свете интертекстуальности в современном русском литературоведении

MODERNIST PROSE IN THE LIGHT OF INTERTEXTUALITY IN MODERN RUSSIAN LITERATURE

Salah Abdul-Hussein Salman

Teacher of the Russian language department, Baghdad University, Iraq, Baghdad

Аннотация. В статье рассмотрена модернистская проза в свете интертекстуальности в современном русском литературоведении; представлены дефиниции понятий модернизм и постмодернизм; про­демонстрировано, как одернистская интертекстуальность характеризуется применением интертекста (как текста культуры) в качестве «интер­претирующего, объясняющего, логизующего» (за М. Ямпольским) инструмента для моделирования мира; представлено, что дифференци­альными чертами интертекстуальности в модернистской прозе являются психологизм, полифоничность, субъективность, металитературность.

Abstract. The article deals with modernist prose in the context of intertextuality in contemporary Russian literature studies. The definitions of modernism and postmodernism have been represented. It has been demonstrated how the intertextuality is characterized by the use of intertext (as a cultural text) as an “interpretive, explanatory, logical” tool (according to M. Yampolsky) for modelling the world. The following differential features of intertextuality in modernist prose have been outlined: psychologism, polyphonic, subjectivity and metalitarianship.

Ключевые слова: модернистская проза, интертекстуальность, русское литературоведение, интертекст, психологизм, полифоничность, субъективность, металитературность.

Keywords: modernist prose, intertextuality, Russian literature studies, intertext, psychologism, polyphonic, subjectivity, metalitarianship.

Постановка вопроса в общем виде. В современном русском литературоведении проблема интертекстуальности занимает одно из центральных мест. Понятие интертекста и / или интертекстуальности появилось в 60-х гг. ХХ в. (термин был введен Ю. Кристевой в 1967 г.) и воспринималось как новое с точки зрения его терминологического оформления и процесса теоретического осмысления феномена худо­жественного произведения, а применялось для исследования, прежде всего, постмодернистской литературы. Но со временем пришло осознание того, что значение концепции интертекстуальности выходит далеко за рамки чисто теоретического осмысления современного куль­турного процесса, потому что феномен интертекстуальности является универсально значимым для словесного творчества на протяжении всей его «диахронической преемственности» (термин И. Смирнова). Итак, термины «интертекст» и «интертекстуальность» превратились вследствие многочисленных осмыслений на плодотворные концепты, которые вовлекают в свою орбиту целый ряд традиционных и современных понятий, исследования межтекстовых связей отдельного произведения, творчества определенного писателя или явлений литературного направления. Именно поэтому интертекстуальность как концепт, оставаясь одной из центральных проблем современного русского литературоведения, требует дальнейшей теоретической разработки и практического изучения, особенно в аспекте ее экспликации в национальных инвариантах определенного литературного направления (системы), имеющих свою специфику в контексте «Космо-Психо-Логоса нации» (термин Г. Гачев).

Анализ последних исследований и публикаций. Понятие интертекстуальности является актуальным в отношении литературы модернизма, ведь именно с творчества модернистов, по мнению исследователей, началось возвращение «литературы к самой себе» (М. Фуко). При этом ученые, оперируя рожденными в пост­модернистскую эпоху понятиями, ведут речь об особой, отличной от постмодернистской, интертекстуальности модернистских произведений. Так, анализируется интертекст литературы английского модернизма, в частности прозы Д.Х. Лоуренса и В. Вулф (Н. Бушманова), русской поэзии «серебряного века» (А. Жолковского, Н. Фатеева, И. Смирнов и др.), поэзии неоклассиков (В. Державин, Д. Наливайко, Г. Райбедюк и др.).

Формулирование целей статьи (постановка задания). Целью статьи является рассмотрение модернистской прозы в свете интер­текстуальности в современном русском литературоведении.

Изложение основного материала. Хотя понятие интертексту­альность тесно связано с развитием постмодернистского искусства и его теоретическим осмыслением, поэтому оно вовсе не ограничивается постмодернистской литературой, а всегда было и остается чрезвычайно распространенным художественным явлением. Большинство ее форм возникли и процветали задолго до постмодернизма: доказанным является тот факт, что «плетения текстуальной паутины начинается уже по теории подражания (imitation operis)» [18, с. 42].

Таким образом, современное русское литературоведение посте­пенно подошло к необходимости сочетания концепции интертексту­альности и теории диахронии, предусматривающей расширение первой «за счет таких отношений, которые до сих пор в ее пределах не рассматривались» [15, с. 46]. И. Смирнов предлагает согласовать между собой системно-диахронический и интертекстуальный подходы к словесному творчеству, что должно привести к переходу «от ахронного, универсалистского понимания интертекстуальных отношений к разли­чению их диахронических типов, специфических для каждой из художественных эпох, сменяющих друг друга» [там же, с. 71]. О повороте к рассмотрению понятия интертекстуальности с диахронической точки зрения свидетельствует введенное М. Фуко понятие еписистем – структур, действующих на бессознательном уровне и которые являются «основополагающими кодами любой культуры», управляют языком, различными схемами восприятия, формами выражения и воспроиз­ведения, ценностями и т. д. (исследователь выделяет ренессансную, классическую и современную еписистемы) [19, с. 89].

При таком подходе художественный текст выступает как носитель определенной культурной еписистемы и, по определению Л. Голяковой, является «оригинальной формой широкого культуротворческого про­цесса», выполняющего одновременно функцию памяти (сохранение культурных кодов) и функцию «механизма передачи духовных, менталь­ных достижений прошлого, социального и индиви­дуального опыта, (трансляции) знания и т. д. от поколения к поколению, от эпохи к эпохе» [4, с. 68]. Поэтому в современном русском литературоведении все чаще говорят о необходимости и важности исследования интертексту­альности именно в таком ракурсе, об обнаружении ее специфики (парадигмы форм и функций) в различных художественных системах и школах, отдельных родах и жанрах. Комбинаторика конкретных форм интертекстуальности и спектр их функций может служить (наряду с другими) дифференциальным признаком определенной художественной эпохи.

Модернизм и постмодернизм – это направления, укоренившиеся в почве мировой культуры: «существуют поэты, школы и даже целые литературные периоды, прошедшие «под знаком Цитаты». Так ХХ ст. дало по крайней мере два пика ее активности: «начало и конец сто­летия» [11, с. 105]. Следовательно, исследования интертекстуальности в модернистских и постмодернистских произведениях является особенно целесообразным. Н. Кузьмина отмечает, что для двух этих временных периодов характерна «глобальная стратегия интертекстуальности, ориентированная на литературную цитату как своего рода эталон интертекстуального знака» [там же, с. 106]. Действительно, исполь­зование различных форм интертекстуальности было очень распро­страненным и в модернизме, и в постмодернизме, но их специфика и особенности функционирования являются одним из признаков, лежащих в основе разграничения этих направлений, при том, что на протяжении всего исторического круговорота наблюдается «скрещение – почти «переплетение» – модернистского и постмодернистского элементов» [7, с. 132].

Отграничения модернизма от постмодернизма является одним из дискуссионных вопросов в современном литературоведении. Некоторые исследователи считают, что модернизм и постмодернизм в литературе невозможно строго разграничить и отделить, поскольку они и сейчас параллельно сосуществуют в переплетении и много­численных контактах (см. труды Д. Затонского, П. Палавестра и др.). Модернизм начала ХХ ст., по метафорическому выражению Д. Затонского, «усердно работал [...] на постмодернистский результат» [7, с. 214]. В общем, ни у кого не вызывает сомнений родство постмодернистских поэтикальных поисков с поисками модернистских и авангардных художников. Например, если во французской литературе с модернизмом начала ХХ ст. всех постмодернистов объединяют формальные поиски, сближение с другими искусствами (идеи П. Верлена, А. Рембо, С. Малларме), а с авангардом – характерная тяга к разрушению имеющихся структур, то такая же тенденция наблю­дается и в литературе других стран: можем предположить, что в России постмодернизм становится рефлексией и завершением русского модернизма, но одновременно и фактором, который продолжает авангардистские тенденции 20–30-х гг.

Сербский литературовед И. Негришорац предлагает различать по крайней мере две глобальные позиции постмодернизма от модернизма. Если в первом доминирует модернистское наследие, то во втором – инновационный потенціал: «Первая позиция обозначена заимствованием приемов, кодифицированных в прошлом, собственно в модернистской традиции, которая приводит к постмодернистскому эклектизму. Вторая направлена на переоценку литературных ценностей и своими усилиями, направленными на переструктурирование текста, который приближается к поискам авангардистов» [16, с. 45]. Немецкий философ А. Гелен определяет модернизм как «синкретическую путаницу всех стилей и возможностей» [7, с. 135], что также свидетельствует о потенциальной невозможности кардинально и с уверенностью разгра­ничить художественные практики модернизма и постмодернизма.

При том, что модернизм и постмодернизм используют подобные художественные формы, приемы и идеи, существует целый ряд определенных признаков, по которым они различаются. К этим признакам относится и отношение к интертексту, что проявляется в стратегиях интертекстуальности, применении определенных форм и предоставлении им специфических функций в художественном произведении. Одним из показательных признаков, по которым модернизм кардинально отличается от постмодернизма, является его мировосприятие – вера в исторический прогресс, в способность человечества изменить мир к лучшему. Д. Затонский, характеризуя модернизм и постмодернизм с этой точки зрения, отмечает, что «первый так или иначе требует Земного рая, и, следовательно, в Рай этот все же верит, а второй, в общем, и со всем не верит» [7, с. 133]. Это объясняет присущие многим модернистам «характерные поиски положительных идеалов, утверждения национальной идеи, обращение к Богу, христи­анской морали, подчеркивание исключительности и всевластности личности в сфере духовности» [8, с. 218].

Еще одним основополагающим признаком модернизма является то, что писатели модернисты, отказываясь следовать реальности, пытаются моделировать мир, а, как известно, «от модели мира к мифу остается один шаг» [21, с. 51]. Еще А. Лосев отмечал: «поэтическим является не сам предмет, к которому направлена поэзия, но способ его изображения, т. е. в конце концов способ его понимания. То же можно сказать и о мифологии» [12, с. 74]. Такое отношение модернистов к предмету изображения радикально влияет на восприятие и исполь­зование интертекста (как текста культуры) в их произведениях. Новый мир (и новый миф о нем), субъективную виртуальную реальность модернисты создают через аллюзии, реминисценции, зеркальные литературные отражения. Не случайно именно в модернизме стано­вится актуальной и получает широкое распространение конструкция «mise en abyme» (термин А. Жида), или «геральдическая конструкция» (термин М. Ямпольского).

Выбор элементов интертекста и принципы их сочетания в тексте должны иметь у модернистов, как отмечает Н. Фатеева, определенную концептуальную установку, в основе которой лежит «стремление охватить все несметное множество связей и отношений (в опреде­ленной степени освобожденных от временной зависимости), которые существуют между понятиями, явлениями и вещами в мире» [17, с. 46]. При этом, модернисты постулируют множественность потенциальных вариантов культурологической модели бытия человека и поэтому сосредотачиваются не в определении или утверждении какой-то конкретной модели, а на самом процессе ее поиска. Этот процесс, выступает как генерирование новых смыслов через переосмысление старых, закрепленных в культурном опыте в виде классических худо­жественных образцов (образов, ситуаций, мотивов, символов и т. п.), и составляет основное содержание модернистских произведений. Он является и основным содержанием «жизнетворчества» (Н. Фатеева) модернистских художников: «взаимодействие между материями откро­венно общественными и сугубо частными – это чисто «модернистское» взаимодействие» [7, с. 215]. На этой характерной особенности твор­ческого метода модернистов акцентировала В. Чернявская: «У многих модернистов наталкиваемся на подчеркнуто-нарочитую амбивалентность в высказываниях о кардинальных проблемах философии или на задушевную исповедальность такой широты, что оппозиционные противоречия умиротворюються в ней. В конце концов, в своей эволюции определенные творческие натуры поднимались взглядами, которые резко противоречили их предыдущему мировосприятию» [20, с. 226].

По мнению Дж. Барта, модернизм обусловлен «иррационализмом, саморефлективностью и моральным плюрализмом» [10, с. 55], акцентом на поиске, которые приводит к пересмотру им на рубеже веков всей системы координат культуры – философьких, эстетических, этических. Принципиальная же отказ от устоявшихся моральных оценок обеспе­чивает преодоление одномерности предыдущих интерпретаций и новую трактовку культурного наследия, ведь на рубеже веков «вынуждены были меняться не только наследники культуры XIX ст., но и ее образцы» [6, с. 103]. В эпоху модернизма на фоне кардинальных изменений в обществе (разрушение канонизированных стереотипов мышления, восприятия и оценки духовного состояния личности и социума) происходит художественная революция, которая влияет и на отношение к интертексту: осуществляется «качественное пере­осмысление канонических доминантных лейтмотивов традиционных образцов и включение их в содержательную структуру современных философских, этических и психологических теорий и концепций, ориентация на полные научные представления о духовной природе человека и многообразие форм ее проявления и реализации в интимно-личностной и общественной жизни» [5, с. 110]. Итак модернизм является феноменом интеллектуально-духовным, он тяготеет к сложному синтезу различных культурных моделей (исторических, религиозных, философских), а культурософская глубина лучших модернистских текстов основывается на широких фоновых знаниях литературы, искусства, науки, религиозно-философской мысли. Модернисты тяготеют к созданию новых мифов, особенно привлекают специфические тексты – архаичные / архаические, античные, евангельские мифы и мифологизи­рованные тексты предшествующей литературы. Неслучайно, как отмечает Д. Затонский «Джойс в «Улиссе» упорно стремился привести современную ему действительность к знаменателю мифа» [7, с. 140].

Основополагающая ориентированность модернизма на текст культуры в контексте стремления к тотальному обновлению мира и искусства по-новому освещает вопрос о месте и роли памяти в познании и осмыслении основных проблем бытия, «вечных» ценностей. Проблема памяти всегда обостряется в «переходные» периоды, характеризующиеся повышенной динамичностью экономических, общественных процессов, нестабильностью жизни, быстрой сменой этических и эстетических приоритетов. Но мотив памяти не исчезает из художественных текстов с окончанием переходного периода на рубеже XX–XXI ст., а остается актуальным [6, с. 116]. Мотив памяти является значимым понятием для осмысления категории интер­текстуальности в модернизме, как составляющей его общей установки на культурную инновацию: «новое и традиционное вступают в динамичный сплав, который в значительной степени оказывается ответственным за производство новых смыслов» [22, с. 16]. Необходимо отметить, что синтез традиционного и новаторского является харак­терным для модернизма, о создании новых смыслов при интенсивном литературном, философском и историческом контексте говорят многие исследователи. Так, например, Л. Голякова отмечает: «поиски новой культурной парадигмы, определенной инвариантной модели триады: человек – культура – гуманизм, в которую пытаются проникнуть и авторы произведений и их герои, осуществляются в аспекте воспроиз­водства фундаментальных ценностей культуры и привлечения к ее силовому полю тех новых веяний, которые не являются для нее угрожающими» [4, с. 75].

Память культуры становится для модернизма онтологической призмой и гносеологическим инструментом в поисках новых моделей существования человечества в мире, служит для углубления исходной перспективы текста, где «один и тот же претекст просматривается сразу с полным веером своих коррелятов и отражений в различных слоях времени и контекстах» [17, с. 8]. Интертекстуальные связи в этом случае «имеют характер отсылок к другим текстам, в широком семиотическом смысле – к тексту культуры» [Никитин 2000, с. 300]. Таким образом, интертекстуальность не сводится в модернизме к конструктивному принципу, а является, с одной стороны, «фильтром мировосприятия писателя, который испытывает мир как поток культурных ассоциаций», «свободной рефлексией культурных кодов» [5, с. 50], а с другой – «способом создания собственного текста и утверждение своей творческой индивидуальности через сложную систему связей оппозиций, идентификации и маркировки с текстами других авторов» [17, с. 25]. В модернистских текстах почти каждое слово отсылает к претекстам, но эти отсылки никогда не однозначны, ведь художественная литература «превращает элементарные семанти­ческие сообщения мифопоэтического порядка на универсалы культуры» [15, с. 44].

Анализируя интертекстуальность в модернизме, Н. Фатеева выде­ляет две полярные тенденции преломления и сочетания поэтических «квантов» – футуристическую и ориентированную на поэтику акмеизма. Последняя проявляет характерную особенность именно модернистской (а не авангардистской) интертекстуальности, когда происходит «с одной стороны, напряжение всех детерминант памяти этих «цитатных атомов», а с другой – монтаж этих квантованных претекстов осуществляется так, что отдаленные претексты, которые не полностью связаны друг с другом до этого момента, вступают в свіязь и, таким образом, порождают все новые и новые ряды связей, молниеносно множатся [17, с. 46]. При этом образуется специфически «модернистский» интертекстуальный лабиринт – второй из лотмановских «двух понятий лабиринта: войти, чтобы не выйти, – войти, чтобы найти выход» [13, с. 667]. Модернисты «входят» в лабиринт интертекста не для того, чтобы затеряться в нем как постмодернисты, а для поиска выхода – создания «земного рая» (Д. Затонский). Если «любой лабиринт подразумевает своего Тезея, того, кто «разколдовывает» его тайны и находит путь к центру» [там же, с. 656], то Тезеем интертекстуального лабиринта становятся модернисты, кото­рые идут в центр – осмысление основ бытия. Недаром Д. Затонский отмечает, что М. Пруст, Дж. Джойс, Ф. Кафка, А. Жид, В. Вулф, которых «дружно причислили к модернистам», были обращены к бытию «неизменного, которое бы вечно вращалось вокруг своей оси» [7, с. 140].

Создание художественного текста в модернизме объединяет два процесса – восстановление архетипической / архетипной семантики и модернизацию ее с помощью смыслового преобразования в тексте, а этот последний процесс всегда происходит в рамках его диахрони­ческой системы [15, с. 44]. В плане методологии интертекстуальных исследований этот процесс можно охарактеризовать как «диалогика» (термин И. Смирнова), сочетание проективной и интроэктивной интертекстуальной работы писателя: применение проективной интертекстуальности переоформляет по правилам новой системы те отношения между текстами, которые уже были утверждены старыми системами, а интроэктивная противопоставляет создаваемую диахрони­ческую систему (в принципе) всем тем, что существовали к ней [там же, с. 123]. Таким образом, модернистская интертекстуальность реализуется путем отбора и комбинации претекстов и трансформацию, модификацию, модернизацию традиционных (устоявшихся) смыслов, заложенных в них.

Поскольку «сопроводительным» комплексом модернизма является «множественность философско-эстетических теорий и концепций по истории и культурологии, взаимодействие и противостояние модернистского и никак модернистского типов творчества» [40, с. 6], то естественной для него является ориентация на оригинальность произведения и особое отношение к категории авторства. В этом модернизм, где автор является «стратегом» своего произведения, гарантом его смысла, кардинально отличается от постмодернизма, в котором понятие автора «размывается». Это кардинальное отличие проявляется и в специфике применения интертекстуальности в произве­дениях модернистов и постмодернистов. Модернистский автор «творит» и является субъектом по интертекстуальности, а постмодернистский «скриптор» – «пишет» и является объектом по ней. Алюзийно-реминисцентный аппарат в модернизме подчинен стратегии автора и служит для повышения эстетического, философского, интеллекту­ального потенциала текста, а в постмодернизме все возможные цитации не обогащают текст, а «пересекают и нейтрализуют друг друга» [3, с. 60].

Еще одном принципиальным признаком интертекстуальности эпохи модернизма является обновление авторских стратегий с учетом обратных читательских реакций. Это означает, что «не только выбор интертекстуального инструмента проявляет намерения абстрактного автора относительно своего читателя, но и обращение к интертексту имплицирует модус рецепции в текстовую ткань и делает его фактором художественного произведения» [5, с. 123]. Такое свойство модернистской разновидности интертекстуальности подтверждается, по мнению Н. Кузьминой, тем, что, например, «в научной поэтике акмеизма так много размышлений «о собеседнике». Интертекстуальность произведения требует особого читателя: «только в этом случае возможен резонанс, который многократно умножает энергию произведения и приближает к постижению многообразных потенциальных смыслов текста» [11, с. 106].

Основными признаками модернистской прозы является психологизм, полифоничность, субъективность, металитературность. Психологизм, как уже отмечалось, имел принципиально иной характер, чем в реалистическом романе. А. Большакова назвала модернистский роман «символично мистическим», имея в виду его сосредоточенность на изображении внутренних, душевных переживаний, воспроизведении мистической, загадочной связи между человеческой душой и миром трансцендентных явлений [2, с. 25].

Имманентной чертой модернистской прозы является также поли­фоничность, которая обусловлена тем, что ее предметом становится «готовая современность» (М. Бахтин), т. е. неполная действительность, которая находится в процессе становления. Поэтому и произведение не может быть замкнутым, оно раскрывается как жизненный процесс, который продолжается в перспективе [1, с. 455–479]. В незавершенной действительности человек тоже принципиально незавершенный, поэтому находится в непрерывном поиске, который собственно и является, как уже было отмечено содержанием и смыслом модернистского произведения.

Поскольку модернисты не «воспроизводили» реальность, а творили в тексте собственный мир, моделировали действительность, их произ­ведения были подчеркнуты субъективными признаками. Еще М. Бахтин отмечал, что «только самих себя всегда и показываем мы в обиде» [1, с. 447]. При этом, модернисты, отчасти отвергая устоявшиеся общественные обычаи, «нормативную» мораль, все же верили в человека и прогресс и, поэтому, имели специфическую этико-антропологическую концепцию, в основе которой были положены «ответственность перед миром, озабоченность службы, мерилом которых есть совесть» [9, с. 115]. Поскольку этика модернистов обычно имеет вневременной и внепространственный характер, тяготеет к транс­цендентному, их произведения являются насквозь интертекстуальными. Причем, модернистская субъективность проявляется в специфической модернистской интертекстуальности: капризному переплетению интер­екстуальных включений из мифов, библейских текстов, хрестоматийных литературных произведений, отсылок к историческим событиям, фило­софских идей, научных открытий и т. д. и индивидуального опыта: собственных переживаний, воспитания и образа жизни, обусловленных в том числе национальным менталитетом и пребыванием в определенной общественной среде (вспомним Дж. Джойса, М. Пруста, Ф. Кафку, А. Жида, М. Булгакова и мн. др.).

Неотъемлемой чертой модернистской прозы является также металитературность: именно в творчестве модернистов, которые отказы­ваются от подражания реальности, происходит возврат «литературы к самой себе» (М. Фуко). Пытаясь выяснить сущность человеческого бытия, модернистская литература актуализирует культурный опыт человечества на протяжении всей известной (и неизвестной) его истории и использует архетипические топосы, традиционные мотивы, сюжеты, образы, философские концепции и т. п. Все эти составляющие переосмысливаются, «переплавляются» в модернистской алхимической лаборатории в попытке получить «философский камень» для понимания смысла бытия.

Выводы. В современном русском литературоведении модернистская интертекстуальность характеризуется применением интертекста (как текста культуры) в качестве «интерпретирующего, объясняющего, логизуючого» (М. Ямпольский) инструмента для модели­рования мира, который изменяется модернистами через аллюзии, реминисценции, зеркальные литературные отображения, а также особым отношением к категориям «автор» (автор является «стратегом» своего произведения, субъектом по интертекстуальности) и «читатель» (обновление авторских стратегий с учетом обратных читательских реакций). Эти дифференциальные черты интертекстуальности ярко проявляются в модернистской прозе – совокупность прозаических жанровых форм – традиционных, трансформированных, экспери­ментальных, авторских – основными признаками которой являются психологизм, полифоничность, субъективность, металитературность.

Перспективой исследования видится дальнейшее изучения модернистской прозы в свете интертекстуальности на примере художественных произведений русских писателей.