Церковное первенство как феномен социальной философии и социологии религии

Church primacy as a phenomenon of social philosophy and sociology of religion

Ruslan Durkin

Cultural and Religious Studies Department’s Editor of Russian Journal of Philosophical Sciences, Russia, Moscow

Аннотация. В статье представлен социально-философский анализ концепции церковного первенства в его взаимодействии с социальными и политическими процессами. Формулируется подход, предусматривающий рассмотрение проблемы первенства как феномена социологии религии в контексте его влияния на формирование религиозной идентичности и солидарности.

Abstract. The article presents a socio-philosophical analysis of the Church primacy concept in its interaction with social and political processes. An approach is formulated that considers the problem of primacy as a phenomenon of the sociology of religion in the context of its influence on the formation of religious identity and solidarity.

Ключевые слова: первенство церквей; экклесиология; религиозная политика; религиозная идентичность; национальная идентичность; социология религии; государственно-церковные отношения; социальная солидарность.

Keywords: рrimacy of church; ecclesiology; religious policy; religious identity; national identity; sociology of religion; church-state relations; social solidarity.

Церковное первенство, в самом общем определении, есть особый институт канонического права, представляющий собой неординарное право одной церкви распространять юрисдикцию своей власти на другие церкви. В восточно-христианской традиции учение о церковном первенстве не получило полноценной формализации и развивалось преимущественно стихийным образом, видоизменяясь под влиянием политической истории и различных социальных процессов. Однако представление о первенстве играет определяющую роль в формировании дихотомии национального и универсального и таким образом является существенным фактором социальной динамики. Социальная философия и социология религии обладают специальной методологией междисциплинарных исследований для анализа различных социальных аспектов универсалистской и локалистской парадигм в социальном измерении христианства – как с точки зрения их обусловленности конкретными социальными и политическими реалиями, так и в контексте их собственного влияния на динамику социального развития вне религиозной сферы. В представленном очерке мы ставим своей задачей обозначить основные направления социально-философского анализа учения о первенстве на материале исторического развития церковной административной системы.

Формирование системы власти в ранней истории христианской церкви представляло собой последовательную консолидацию местных городских общин во все более крупные церковные объединения. В древней церкви, несмотря на единство исповедания веры, единой административной структуры не существовало. «Конкретное историческое многообразие» [1, с. 93], сформировавшееся в первые века христианства под влиянием социально-политических условий возникновения и первоначального распространения христианской церкви, оформлялось в коммуницирующую систему рассеянных городских общин, с течением времени концентрирующихся вокруг крупных городов, среди которых выделялись столичные города и крупнейшие политические центры. Усложнение административной структуры привело к появлению особых полномочий предстоятелей общин крупных городов по надзору над более мелкими общинами окрестных поселений [5], причем эти особые полномочия были встроены в систему священных чинов, ранее носившую специфически литургический характер [8, с. 111 – 117]. Совмещение функций надзора и священнодействия привело к сакрализации церковной власти, обусловив формирование богословского базиса для организующейся системы поместного управления в древней церкви.

Однако административная система церкви развивалась не самостоятельно – не только вследствие внутренних факторов, а в значительной мере в соответствии с развитием политических учений и под влиянием тенденций развития институтов светской политической власти. В Средние века развитие политических институтов и церковного административного устройства шло в едином ключе и постоянном взаимовлиянии. На православном Востоке развитие церковной администрации происходило однонаправлено с развитием имперской политической модели на фоне изменения стратегии Византийской империи от экспансионистской к оборонительной [3, с. 350 – 354]. На Западе церковная администрация развивалась также в русле динамики трансформаций политических институтов – в контексте становления и укрепления теократических империй.

Если в древней церкви административная система устраивалась в соответствии с принципом поместности, то есть политической территориальности, когда юрисдикция церковной власти организуется в четких территориальных границах (обозначающих так называемую «каноническую территорию» церквей) [6, с. 376], то произошедшие изменения ослабили этот принцип, совместив его с новым – имперским пониманием церковной администрации.

Ослабление имперской политической модели и появление института национального государства в Европе Нового времени оказало закономерное децентрализующее влияние на устройство церковной администрации и распределение власти между центром и периферией. В Западной Европе крушение теократической модели в идеологической конкуренции с новоевропейской идеей гражданской нации привело к усилению национальных церквей и кризису папства (окончившегося упразднением папского государства в 1870 году). Однако последовавшая секуляризация политической власти сделала возможным усиление ультрамонтантских настроений в католическом мире и его консолидацию, в парадигме решений Первого ватиканского собора, вокруг Римской кафедры. Тем самым церковное первенство оформляется в западно-христианском мире в виде глобального наднационального церковного административного института, в котором федеративные права автономии отдельных частей совмещены с общецерковным единством в отношениях с внешним миром.

На православном Востоке динамика развития института первенства в Новое время была связана с переходом Константинопольского патриархата после падения Византии под власть Османской империи. Прежняя модель церковного административного устройства постепенно теряет связь с действительным положением дел, поскольку все четыре восточных патриархата оказались внутри единой Османской империи. Сам факт существования в границах мусульманского государства способствовал сближению восточных патриархов, что еще более размыло их границы. Более того, социальная политика Османской империи предполагала выделение в структуре населения не национальных, а религиозных классов. Во главе всего христианского населения Османской империи стоял один предстоятель (миллет-баши) – Константинопольский патриарх, получивший, таким образом, широкие политические полномочия, фактически исполняя государственные функции по надзору над всеми христианами Османской империи [7, с. 212]. В результате власть Константинопольской кафедры распространилась даже сильнее, чем в византийскую эпоху, и затрагивала более широкий круг вопросов. Фактически патриарх Константинополя приобрел власть не только церковную, но в какой-то степени и специфически гражданскую. То обстоятельство, что эта власть не являлась суверенной, а была санкционирована и обеспечивалась принудительной силой Османского государства, не только не ослабило ее, но, напротив, сопровождалось попытками обосновать эти права посредством новой трактовки древних канонов и разработки нового учения об особом статусе вселенского патриархата и его полномочий.

Однако впоследствии положение «вселенского патриархата» становится «вселенским оксюмороном» [4, с. 114]. В середине XIX века национально-освободительное движение балканских народов приводит к развитию церковного сепаратизма в православных общинах этого региона. Религиозный фактор был использован националистически настроенными элитами в качестве существенного компонента зарождавшегося национального самосознания, а сама автокефалия воспринимается теперь в качестве атрибута государственного суверенитета. Как справедливо отмечает архим. Кирилл (Говорун), «автокефалия ни в коем разе не является технической категорией – она превращается в культурный феномен» [2, с. 31]. Само понятие автокефалии видоизменяется и обретает различные не свойственные ему ранее коннотации. Изменение функции автокефалии – от категории канонического права к составляющей национального самосознания – привело к появлению особого рода «мифа» – «комплекса идей, которые выходят далеко за пределы первоначального концептуального смысла… которые не имеют отношения ни к каноническому праву, ни даже к экклесиологии. Они превращают автокефалию в мифологему» [2, с. 32], формируя особое, «модерное» ее понимание. Мифологическая составляющая обусловила усиление значения автокефалии, которая в ее модернизированном виде выступила в качестве существенного фактора религиозной, национальной и культурной идентичности.

Абсолютно зависимое положение Константинопольского патриарха от правительства Османской империи вынудило его отказать в поддержке националистическим движениям балканских народов (преступным с точки зрения османских властей), что еще сильнее усугубило конфликт, окончившийся отделением балканских народов от Османской империи и балканских церквей – от Константинопольского патриархата. Распад Османской империи после Первой мировой войны привел к утрате Константинополем контроля над другими восточными церквями, оказавшимися вне границ вновь образованной Турецкой республики, а миграционные процессы, имевшие место после этого, радикально ослабили Константинопольский патриархат, лишив его значительного числа паствы, политического влияния и средств к существованию.

Таким образом, на православном Востоке, в отличие от католического Запада, в настоящее время отсутствует признаваемый всем православным сообществом административный институт, наделенный полномочиями первенствующей церкви. Претензии Константинопольского патриархата на эту роль встречают ожесточенное сопротивление других церквей, древние восточные патриархаты (Александрийский, Антиохийский, Иерусалимский), составившие систему «пентархии», также не имеют сил для создания единого центра православного сообщества, а возможность консолидации между ними практически исключена вследствие непрекращающихся конфликтов в конкуренции за паству и влияние. Интересы Русской православной церкви, крупнейшей во всех отношениях на всем пространстве восточно-христианского мира, традиционно сфокусированы в границах российского государства. Консолидирующая роль первенствующей церкви по своему определению должна основываться на наднациональной идентичности и поиске универсальных факторов религиозной солидарности, в то время как Русская церковь, приняв на себя роль идеологического основания для формирования национальной идентичности российского государства, заинтересованного в именно такой ее роли, не готова к активной деятельности на межцерковной арене (к тому же межцерковные связи Московского патриархата находятся в вынужденной зависимости от изменчивой внешнеполитической политики российского государства, для которого вопросы конфессиональной солидарности не имеют существенного значения). Аналогичные интересы преследуют и прочие автокефальные церкви, являющиеся в полной мере национальными церквями.

Такое положение дел оправдывается указанием на равенство автокефальных церквей, их суверенную независимость в принятии решений и непроницаемость границ канонических территорий для принудительного влияния извне. Утверждается, что межцерковное взаимодействие может и должно осуществляться в формате соборного общения, однако до настоящего времени к удовлетворительному результату это не привело, о чем свидетельствуют скромные итоги Всеправославного собора 2016 года, а также почти столетняя история его подготовки. В результате «экклесиология общения», имевшая целью преодолеть разобщенность, привела к прямо противоположному результату: суверенная территориальность автокефальных церквей стала основой для формирования их индивидуальной идентичности в ущерб универсальному самоощущению церковного единства. Усиление значения территориальных границ как принципа установления канонических пределов своим следствием имело практически полную нейтрализацию универсалистских намерений в межцерковной сфере.

Отсутствие единого центра межцерковного взаимодействия и института церковного первенства в восточно-христианском мире порождает парадоксальную ситуацию, когда одна из ветвей крупнейшей мировой религии представлена многими независимыми и разобщенными церквями, не имеющими механизмов для взаимодействия друг с другом и согласованной активности во внешнем мире, что в условиях глобализации современного информационного общества чревато полной утратой единой социальной идентичности. Локалистский характер христианской экклесиологии, в эпоху становления национальных государств сменивший универсалистские устремления древней церкви эпохи теократических империй, очевидно, должен вновь смениться под воздействием глобализирующего влияния современных социальных процессов.

В отсутствие позитивно сформулированной социальной идентичности, солидарность восточно-христианского мира фокусируется на своей инаковости и противопоставленности внешнему окружению, причем процессы формирования и самовоспроизведения религиозной идентичности находятся под прямым влиянием глобальных политических процессов и сами оказывают влияние на них. Солидарность восточно-христианского мира в значительной мере сформирована своей противопоставленностью западно-христианскому миру, причиной чему стал раскол христианства на православие и католицизм. Догматические, литургические и прочие специфически конфессиональные причины раскола, бесспорно, имели решающее значение на событие «Великой схизмы», однако закрепление раскола в дальнейшем и его непреодолимый характер в настоящее время является не в последнюю очередь следствием геополитического противостояния Востока и Запада: Византийской империи и западноевропейских империй, позднее – Османской империи и католических держав Европы. В свою очередь в Русской церкви также сформировалась идентичность, основанная на культурно-политическом противостоянии Западу, – в полном соответствии с внешнеполитическим курсом российского государства. Историческая динамика напряженности межцерковных отношений Русской церкви с внешним миром (в том числе с Константинопольской церковью) полностью повторяет периоды усиления и ослабления политического противостояния на международной арене. В противостоянии западному миру восточно-христианский мир солидаризируется скорее с исламским миром против Запада, чем наоборот [4, с. 107].

Обозначив эти немногие аспекты, мы стремились показать, насколько перспективен анализ диалектики универсалистской и локалистской социальных парадигм христианства и какое значение они оказывают на социальные процессы, в частности, в контексте вопроса о церковном первенстве. Дальнейшие исследования в этом направлении могут дать обширный материал для продуктивного научного исследования социально-религиозных факторов общественного развития.